Страницапамять

ТРЕВОЖИТ ПАМЯТЬ МОЮ...

В нашу редакцию поступило письмо от женщины, которой довелось жить в тяжелейшие годы ХХ- го столетия – годы Великой Отечественной войны и послевоенное время. Почти 70 лет ее волнуют те страшные воспоминания детства:

 

«Я хочу написать о том, какое было детство и как мы пережили войну. Жила я в деревне Кубань Комаричского района, где проходила Орловско-Курская дуга. Область наша была тогда не Брянская, а Орловская.

 

Осенью 1941 года к нам в деревню пришли фашисты. А в январе 42-го года нас, всех жителей, в 30-градусный мороз погнали к железнодорожной станции Евдокимовка в поселок Соколовский. По дороге видели, как на снегу валялись три молодых парня, они хотели убежать, но их убили. Теперь помню имя только одного – Минька. Согнали нас в маленьком поселке кого – в хаты, кого – в сараи. С какой целью – точно не знаю, думаю, что хотели в Германию угнать. Но партизаны повредили железную дорогу, и нас через трое суток распустили. Скот наш был голодный, хаты холодные, но зато целы, враг их не сжег.

 

Прожили мы с немцами еще зиму, весной огороды посеяли. И вот 22 мая 1942 года на праздник Николы Великого Чудотворца нас выгнали на болотистое место между Курской и Брянской областью. Там протекала небольшая речушка Кубанка, а рядом деревня с таким же названием Кубань, только Курской области. Та Кубань вверх по течению реки называется Кубань Верхняя, а наша – вниз по течению реки – Нижняя. За речкой – поле и на том возвышенном месте уже стояло шесть пулеметов. Всех жителей деревни согнали туда. Один дедушка не мог идти, его прикололи штыком и бросили в пустую картофельную яму. Деревню подожгли, всю до единой хаты. Вещи свезли к Гнилому мосту, он так назывался потому, что находился на болотистом месте. Палач, одетый в желтую форму, ехал верхом на коне, и засучив рукава плетью сгонял всех покучнее. Мы поняли, что нас выгнали на расстрел. Пулеметчики были уже на местах. До смерти оставались считанные минуты. Все обнимались, молились, целовали друг друга и просили Заступника Николая Угодника о помощи. И вот свершилось чудо.

От Верхней Кубани послышался крик и свист, показался конный отряд. Вся наша процессия замерла. Когда отряд подъехал, впереди на коне был военный в немецкой офицерской форме. Он попросил выйти из толпы того, кто знает немецкий язык. Один старик Коновалов Афанасий Константинович, который был в плену у немцев еще в гражданскую войну, знал немецкий язык. Военный сказал ему, чтобы все расходились по домам, будто выгнали людей ошибочно, нужно было выгнать Верхнюю Кубань. Мы с молитвами побежали домой, но деревня была уже вся в огне. А этот отряд в одну секунду повернулся и поскакал обратно. После ходили слухи, что это был командир партизанского отряда Беспарточный.

Пришли мы домой, мама посадила нас подальше от огня. Мне тогда было 12 лет. Со мной был брат, сестра и племянник, которому было всего-то полгодика. Со слезами на глазах я смотрела, как горит наша хата. От нее осталась одна труба от русской печки и в ней чугуны с едой. Свиньи, куры, собака сгорели, корова была в стаде. Она одна и осталась нашей кормилицей. Собирали урожай с огорода, было молоко. Стали мы с мамой делать кирпичи из глины, сложили печечку в землянке. Проделали окошко и там зазимовали.

 

Весной 1943 года был страшный бой, и мы ушли в убежище, которое сделал сосед Ефрем. Там просидели трое суток. Бой немного стих. И вдруг открывается люк нашего убежища. Все замерли, подумали немцы. Но послышался русский голос: «Выходите, мы свои». Выбравшись, увидели русского солдата, спящего на крышке люка. Он не спал трое суток. Когда мы пришли домой, то увидели, что в нашей землянке в два ряда на полу и на нарах расположились раненые солдаты. Ели солдаты сырые бураки и что придется. Один сказал: «Помоги нам, мамаша». И мы с мамой начали печь хлеб, варить суп. Мука у нас была, при пожаре она не сгорела. А у тех, кто за лето построил себе хатку, немцы когда отступали, снова сожгли.

 

Мы с мамой пекли хлеб, варили суп, а старшина Коля Воронин возил на передовую. В Хлебтово были немцы, в Кубани были русские, и так продолжалось шесть месяцев. Это была Курско-Орловская дуга. Однажды, когда Коля повез обед, его ранили в живот. Врачей в этой роте не было. Это была стрелковая рота. Похоронили его у нас во дворе на месте сгоревшего сарая. Помню, как он говорил замполиту Чичеткину: «Товарищ замполит, возьмите часы на память». Замполит ответил: «Коля, не надо мне часы, меня завтра самого убьют». «Товарищ Воробьев, возьмите часы», - повторил солдат и тот взял. Перед смертью говорил: «Не пишите моей маме телеграмму умершего. Она вдова, будет горько плакать. Пусть она ждет меня, пока чего-то станет». Был он из Саратовской области, город Пугачев. Мать Воронина Любовь. Я писала, искала родных, но никого не нашла. Мать умерла, больше никто не отозвался. Раскопать могилу я не разрешила, пусть лежит спокойно.

 

Потом нас эвакуировали в Курскую область, в Фатежский район. Мы поселились в деревне Поздняковка. Работали в колхозе за хлеб и картошку. Нас хотели оставить там, но уж очень хотелось в родные края. После освобождения Брянщины в конце сентября вернулись домой. Землянка наша была полуразрушена, кругом блиндажи да ямы бомбежные. Какой-то солдат налил нам в баночку солярки, мы положили ниточку, зажгли огонь. Есть совсем нечего было. Где был тыл, там люди сеяли картошку. Мы ездили перекапывали им огороды, находили картошку или обменивали ее на кое-какие вещи. Маленькому племяннику – картошку, а нам – шкурки. Сестра умерла, брата на войну забрали, остался ребенок сирота. Кое-как дожили до весны. А весной ездили в Арбузово за Дмитриев и в другие села собирать «тошнотики» с червями (перемерзшую гнилую картошку). Привозили домой. Товарные поезда садили нас безотказно. Весной и летом ели всякую траву. Огород посеяли почти шкурками. Выросла картошка. Семенами поделились, кто что достанет. Утром смотрели, где дым пошел из трубы, шли туда с баночкой за угольком, чтобы себе развести огонек.

 

Закапывали противотанковые окопы, собирали по кустам кости солдат. Голодные, оборванные дети и взрослые копали лопатами колхозные поля, сеяли семена. Помню, как я с сеялкой через плечо ходила. Одни копали, другие сеяли, третьи скородили на себе бороной. И все это за трудодень, на который ничего не давали. Если соберешь колосок в поле, могли посадить на 3 года – таковы были сталинские законы. Хлеб пекли из картошки и травы. Настоящий хлеб попробовали только через 15 лет, и слаще его ничего не было. Теперь бы только жить. Не дай Бог нашим детям и внукам пройти через то, что когда-то пережили мы”.

Крюкова Т.В.

Газета "Верный путь"